Тай-Пэн - Страница 49

– Остановить мозна нет этот колова чилло, масса, – сказал слуга на «пиджин-инглиш», цепляясь за вырывающуюся девушку. Только на «пиджин» могли торговцы переговариваться со своими слугами, а те – с ними. «Корова» означало «женщина», «чилло» – «ребенок». «Корова чилло» означало «молодая женщина».

– Корова чилло вон! Очень быстро раз-раз, ясно?

– Твоя хочит колова чилло, хейа? Колова чилло оч-чень холосо постель джиг-джиг. Два долла ладна, – выкрикнула девушка.

Слуга схватил ее в охапку, шляпа свалилась на пол, и Струан в первый раз отчетливо увидел ее лицо. Он едва смог узнать ее, так она была заляпана грязью, а узнав, рухнул в кресло, задыхаясь от хохота. Слуга, разинув рот и отпустив девушку, смотрел на него во все глаза, как на сумасшедшего.

– Этот корова чилло, – со смехом проговорил Струан, – остаться можно, ладно.

Девушка с гневным видом привела в порядок свою засаленную, кишащую вшами одежду и скороговоркой выпустила вслед удаляющемуся слуге новую порцию оскорблений.

– Колова чилло оч-чень холосо есть твоя видеть, Тай-Пэн.

– И мне тебя тоже, Мэй-мэй! – Струан изумленно смотрел на нее сверху вниз. – Какого черта ты здесь делаешь, и что, черт побери, означает вся эта мерзость, которую я вижу на тебе?

– Колова чилло думать твоя делай джиг-джиг с новый колова чилло, хейа?

– Кровь Христова, сейчас здесь уже никого нет, девочка! Прекрати говорить на «пиджин»! Я потратил достаточно времени и денег, чтобы ты могла говорить по-английски не хуже королевы! – Струан поднял ее на вытянутых руках. – Боже милостивый, Мэй-мэй, от тебя разит прямо до небес.

– От тебя бы тоже разило, если ты наденешь эти вонии одежды.

– «Если бы ты надел эту вонючую одежду», – механически поправил ее Струан. – Что ты здесь делаешь, и к чему все эти «вонии одежды»?

– Отпусти меня, Тай-Пэн. – Он поставил ее на пол, и она печально поклонилась ему. – Я прибыла сюда тайно и в большой печали, потому что ты потерял свою Верховную Госпожу и всех детей от нее, кроме одного сына. – Слезы покатились по ее перемазанному грязью лицу, оставляя светлые бороздки. – Жалко, жалко.

– Спасибо тебе, девочка. Да. Но это уже в прошлом, и никакая печаль не способна вернуть их назад. – Он погладил ее по голове и провел рукой по щеке, тронутый ее состраданием.

– Я не знаю вашего обычая. Как долго мне следует носить траур?

– Никакого траура, Мэй-мэй. Их больше нет. Не нужно ни плача, ни траура.

– Я воскурила благовония за их благополучное возрождение.

– Спасибо. Ну а теперь, что ты здесь делаешь и почему ты уехала из Макао? Я же сказал, чтобы ты оставалась там.

– Сначала мыться, потом переодеться, потом разговаривать.

– У нас здесь нет для тебя женской одежды, Мэй-мэй.

– Моя ни на что не годная ама, А Гип ждет внизу. У нее с собой моя одежда и вещи, не беспокойся. Где ванна?

Струан дернул шнур звонка, и в ту же секунду на пороге появился слуга с расширенными от удивления глазами.

– Корова чилло моя ванна, ясно? Ама войти можно. Принеси чоу! – Повернувшись к Мэй-мэй, он добавил: – Твоя говорить, какой чоу можно.

Мэй-мэй высокомерно протараторила ошеломленному слуге меню и вышла.

Ее необычная ковыляющая походка неизменно трогала Струана. Ступни Мэй-мэй были перевязаны. Их длина не превышала трех дюймов. Когда Струан купил ее пять лет назад, он разрезал повязки и пришел в ужас от увечья, являвшегося, согласно древней китайской традиции, основным признаком женской красоты – крошечных ступней. Только девушка с перевязанными ногами – ступнями лотоса – могла стать женой или наложницей. Те, у кого ноги оставались нормальными, становились крестьянками, слугами, дешевыми проститутками, амами или работницами, и их презирали.

Ноги Мэй-мэй были искалечены. Боль, которую она испытывала без тесных сдавливающих повязок, вызывала жалость. Поэтому Струан позволил восстановить повязки, и через месяц боль утихла, и Мэй-мэй снова смогла ходить. Только в преклонном возрасте перевязанные ноги становились нечувствительными к боли.

Струан расспросил ее тогда, пригласив Гордона Чена в качестве переводчика, как это делалось. Она с гордостью поведала ему, что мать начала перевязывать ей ступни, когда ей исполнилось шесть лет.

– Повязки представляли собой влажные ленты шириной два дюйма и длиной двенадцать футов. Мама плотно намотала их мне на ноги: вокруг пятки, через подъем и под стопой, подогнув четыре пальца и оставив большой свободным. Высохнув, повязки сжались, и боль была ужасной. Потом проходят месяцы, годы, и пятка приближается к большому пальцу, а подъем выгибается дугой. Раз в неделю повязки снимают на несколько минут, и ноги моют. Через несколько лет четыре подогнутых пальца сморщиваются, отмирают и их удаляют. Когда мне почти исполнилось двенадцать, я уже могла ходить довольно хорошо, но мои ноги были еще недостаточно маленькими. Тогда моя мама спросила совета у женщины, сведущей в искусстве перевязывания ног. В день моего двенадцатилетия эта мудрая женщина пришла к нам в дом с острым ножом и мазями. Она сделала ножом глубокий надрез поперек стопы, посередине. Этот надрез позволил еще больше прижать пятку к пальцам, когда повязку наложили снова.

– Какая жестокость! Спроси ее, как она могла вынести такую боль.

– Она говорит: «За каждую пару перевязанных ног проливается озеро слез. Но что есть слезы и боль? Теперь я, не краснея от стыда, могу позволить каждому померять мои ноги». Она хочет, чтобы вы измерили их, мистер Струан.